Всё моё детство - мама закручивала и накручивала...
Закручивала она преимущественно банки, а накручивала отца. Он, напевая: «Партия наш рулевой!», листал газету. А мама, в очередной раз сходя с ума, его накручивала:
- Уже почти осень!.. В доме – шаром покати!.. Что мы будем делать зимой? Сосать лапу?!..
И папа, не отрываясь от газеты, неизменно отвечал:
- Что партия прикажет, то сосать и будем!
И я с ним мысленно соглашался, поскольку партии доверял безоговорочно, отчего и сидел под столом на попе, не ёрзая.
В те годы, у меня было два любимых занятия – крутиться под ногами и прятаться под столом. В спокойной обстановке, я, обычно, прятался. Когда же страсти накалялись – крутился.
- Я не шучу! – напирала на отца мать. - Что мне закручивать?!
Не закручивать мама не могла. У неё даже во сне характерно двигались руки, и тогда казалось, что она кого-то душит.
- Что ты орёшь? – вскипал, наконец, папа. – У тебя же полная кладовая! Что ты орёшь?!
- О чём ты?! – тут же вскидывалась мать. - Это же всё прошлогоднее! Там уже нет витаминов!
- Тогда зачем мы это храним?!
- Гостя-ям! - изумлялась она так, будто вопрос ей был задан на китайском. -
- Детям ведь я это уже не дам!
- Почему-у?! – в крайнем изумлении выглядывал я из-под столешницы.
О маминых закрутках я мечтал днём и грезил ночью.
- Да потому что всё это уже давно мёртвое! – говорила мама. И я кричал:
- Ну и что! Я люблю мёртвое! Особенно, компот!
Мамины компоты я обожал. Наша кладовая представлялась мне древним капищем, банки – идолами, и я им истово молился. Особенно – сливовым. Хотя и за вишнёвые мог запросто продать душу.
- Какой тебе ещё компот?! – изумлённо вопрошала мать. – Он же на праздники!
- Но он ведь уже мёртвый! – кричал я, и слышал:
- Так и гости к компоту уже все мёртвые!
И тогда приходилось искать подмоги у отца.
- Ну пап, ну скажи ей, ну пусть откроет!
- А действительно, - бормотал он, - зачем мы всё это храним?! У тебя же там бог знает, какие залежи! - и решительно направлялся к чулану. А мама, выполнив вертикальный взлёт, застывала перед ним в распятии.
- Никогда! – выкрикивала она, источая глазами молнии. - Ни за что! Только через мой труп!
- Ну и чёрт с тобой! - отмахивался от неё отец, и в раздражении добавлял: - Пусть оно тогда всё гниёт и взрывается!
От произнесённого мамины глаза выкатывались, словно от удара обухом.
- Взрываются?!!! - попеременно хватаясь то за сердце, то за голову, ахала она: Пусть взрываются?!!..
- Ну-у, не то чтобы... - виновато бормоча, отступал отец к уборной. А мама, надвигаясь на него, кричала:
- Ты понимаешь, что сейчас сказал?!.. Соображаешь, что ляпнул?!!..
И тут, давая папе возможность улизнуть в санузел, я и начинал крутиться под ногами:
- Мам, идём чего покажу!.. Мам, смотри, что у меня есть!.. Мам, у тебя там лук подгорает!..
- Лук?!! – совершала мама очередной вертикальный взлёт, и через минуту уже кричала из кухни. – Какой лук? Не жарю я никакой лук!
***
Взрыва в кладовой мама боялась сильнее, чем ядерного. И если я, по забывчивости, вдруг переходил с цыпочек на полную ступню, она неприменно говорила:
- Чего ты топаешь? Хочешь, чтобы банки взорвались?!
Конечно же, я этого не хотел. Но однажды это всё-таки произошло.
Кладовую потряс взрыв, и мама взвыла так, словно, на её глазах, нас всех только что расстреляли.
- Это всё из-за тебя! – кричала она, тыча в отца обвиняющим пальцем. - Я так и знала! Я чувствовала! Из-за тебя, вредитель, теперь пропадёт вся партия!
«Папа вредитель?!» – мысленно ахнул я, и ноги мои ослабели.
Быть сыном вредителя, из-за которого пропадает партия, было, пожалуй, самым страшным из моих детских кошмаров.
- А почему она должна пропасть? – плаксиво вопросил я. И мама выкрикнула:
- Да потому что теперь она вся взорвётся!
Агитационный плакат с членами политбюро разлетелся перед моим мысленным взором в клочья.
- Что ты наделал?! – спросил я на виновато хмурившегося отца.
- Да кого ты слушаешь? – пробурчал он. – Ничего она не пропадёт!
- Не пропадёт?! – взвизгнула мама. – Да там же гнильё на гнилье! Я не знала - с какого конца их резать!
- Ты их резала?!!! – пролепетал я и представил маму, кромсающую ножом политбюрошных членов.
- Не резала, а вырезала! – уточнила она криком, и я всхлипнул:
- А зачем?! Они же хорошие!
- Были бы хорошие, сейчас бы не взрывались!.. Иди, вредитель! - сказала она отцу. – Иди и проверь, что там от них осталось!
И папа побрёл в кладовую. Почему именно туда, я так и не понял. Но искать связь между взрывом в чулане и подрывом партии у меня не было ни душевных сил, ни времени. Мама металась, как недобитая гусыня, ежесекундно вопрашая: «Ну же?! Ну?!».
И папа, наконец, ей ответил.
- Это – лечо! – объявил он траурным голосом, и я в ужасе подумал:
«Наверное, кто-то из латышских стрелков! Может, даже соратник самого Пельше!».
- Только лечо?! – замогильным голосом уточнила мать.
- Да, – коротко ответил ей папа. – Лечо кабздец!
«А-ах! - зажмурился я. - Ещё и Кабздец?!!!»
И слёзы из моих глаз сыпанули горохом.
«Это же, наверно, тот самый герой Кавказа, что изображён на папиросах!» - понял я. И вдруг услышал, как мама заговорила с папой на иностранном языке, из которого знакомым мне показалось лишь слово: «дрек».
«Да она же шпионка! - догадался я. - Вот же меня угораздило! Мама – шпионка, папа – вредитель! Партия сейчас взорвётся!»
- А может, она ещё не взорвётся? – сквозь слёзы спросил я разоблачённую. – Она же крепкая. Может, выстоит?
И мама, глядя в окно, проговорила со вздохом:
- Нет, сынок. Это была гнилая партия. А значит, взорвутся все!
И я зарылся лицом в подушку.